Разорвав нити жизни, оттенок алого во всех возможных формах сходил с тела юноши, оставляя кожу его белее мела, мягче и холоднее шелка, медленно переходя во владение Холла. Мелкая дрожь не покидала тела, внешний холод сочетался с внутренним жаром и смешивался с ним в безумном танце, легко и непринужденно пересекавшем грань боли и неги одновременно. Мир в глазах помутился до неузнаваемости, взгляд стал под стать взгляду через запотевшее стекло на родной, сейчас растворившийся в калейдоскопических искристых разводах до неузнаваемости город.
Пульсация крови в висках утихала, как утихала бесоватость неумолимо уходившей субстанции. Пальцы, сжившие и вцепившиеся было в плечо Мастера, постепенно ослабевали, теряя лихорадочную хватку, медленно соскальзывая вниз, не умаляя впечатление остановленного кадра. Капля, неутомимо удиравшая по ключице, жгла тело своеобразным клеймом, навязчиво прожигая остатки нервов, постепенно тушивших всякие рефлексы и засыпавших. Дыхание иссякало, жар затухал, приоткрытые при ощущении сладкой боли губы были искусаны, постепенно смыкались, плавно утрачивая нежный цвет.
Наркоз продолжал действовать, но сейчас он ощущался сильнее и четче, по чувственному восприятию сопоставимый с нежными, но тугими тисками, холод его становился все более обжигающим. Пальцы запутывались в волосах, рука скользнула под талию. Сквозь бессознательное состояние отчетливо проступали светлые пятна морозных прикосновений, контролирующих и бесконтрольных одновременно. От выступающей буквально на коже острой щемящей эйфории хотелось рваться и метаться, раскидывая пламя волос, но силы утекали сквозь пальцы к Мастеру, и только изможденное движение головы свидетельствовало о внутреннем порыве.
Дым, слагавший картины в разуме учителя, растворился, оседая в нем сногсшибательным дурманом, ослепительной слабостью, в то же время привлекающей порыв недюжинной жгучей силы. Липкие кровавые подтеки исчезали из поля зрения рывком со степенностью, напоминанием и явной отсылкой к исчезновению Чеширского Кота, его эксцентричной улыбки. Послевкусие воспоминаний сначала оставляло мрачную тяжесть, из которой мгновенно произрастала яркая событийность, урывками мерцали чувства, обостренные до неприличия и зашкаливающие по высокострастности.
Рубиновая река уже стихала, когда животная жажда утратилась с такой безупречной чистотой, словно ее и не было никогда, растворяясь, как кошмарный сон. Острые клыки потеряли соприкосновение с телом, от чего по нему прошла новая волна крупной судорожной эйфорической дрожи, невменяемой и непокорной, как последнее усилие ослабленного организма. Новое прикосновение наркоза заставляло вздрогнуть тело, существовавшее в данный момент практически отдельно от сознания с одной стороны, единое с ним как никогда с другой. Скольжение языка взбудоражило кожу с обостренной чувствительностью так, что глаза снова прикрыты, губа резко закушена. Серебряные нити волос коснулись его следом, вызывая разбег мурашек по всему телу. Ресницы подрагивали, судорожный глоток воздуха, напряженно раздувавшиеся ноздри - лихорадка не сдавала позиций, а если и сдавала, то медленно, верно и нехотя, пронзая тело сотнями тысяч игл, звенящих и подрагивающих в безмолвии. Однако, в таком противоречивом состоянии он продолжал чувствовать на себе взгляд полакомившегося им Мастера.
You see I cannot be forsaken...

Из расплывчатого полотна перед глазами уже можно было ухватить какие-то отдельные фрагменты, несвойственно резкие общему мутному тону остального фона. Зыбкая для тлеющего сознания плоскость постепенно потерялась, нарушая твердое ощущение пространства, предавая остатки трезвомыслия и рассудочности. Расплывчатые остатки расползались серо-синими пятнами, въедаясь в зрение, подобно тому, как медленно, верно и неотвратимо расползается акварель по мокрой бумаге. Казалось, что сам мир вокруг расплылся и оглох, желая молчать и отпустить на волю былую сдержанную форму, предаться порыву, и это никак не было связано с органами чувств, которые сейчас лишь проецировали, пусть и без особого рвения, истинное положение дел вокруг.
Шуршание сейчас предстало слишком громким звуком для такой звенящей, как натянутая струна напряженного нерва, тишины и Гамель невольно поморщился, ощущая дикую пронзающую боль от собственного движения мышцами лица. Та боль вереницей игл разбегалась по всему телу, заставляя его выгибаться и неметь, но мелкая дрожь и прерывистое дыхание не желали отпускать. С онемением пришел холод, напоминающий об остатках еще не скрывшейся в мутной акварели ощущений мира чувствительности. Предчувствие неладного шевельнулось в груди всего на долю секунды, затянутое тугой пленкой бессилия. Через мгновение холод отступил, трепеща под дурманящим запахом крови и ощущением оной на губах. Язык совершенно случайно, чисто рефлекторно слизал капли с губ - зрачки тут же расширились, пальцы из последних сил вцепились в плечо Мастера, не давая отступить остаткам воли так скоро.
- Кровь.. я не... не могу..., - крупная дрожь прошла вдоль позвоночника, оставляя разрушительную усталость, судорога сковала тело, к горлу подступил ком - Всегда... нет-нет...
Он чувствовал дикое влечение - хищническая природа брала свое, желания и сил сопротивляться не было, да и учитель позаботился об этом исходе, словно прочел его мысли. Ожесточенная борьба с собой продолжалась, как ему казалось, целую вечность, на деле же завершилась куда быстрее. Еще более истощенный сомнениями, юноша припал губами к ранке, жадно, как одержимый всеми бесами этого тесного мира, слизывая сладкую кровь, выдержанную, как элитное вино, стараясь не потерять ни единой капли заветной жидкости.

Инстинкт, выкидывая новые хитрости, лишь бы продержаться у этого потока жизни подольше, извивался в рассудке стальной змеей, тем не менее, постепенно теряющей холодность и хватку. Прикрывшиеся глаза Холла служили для этой болезненной жажды сигналом к новому витку и снятию оков сопротивления очевидному.
Занавес приоткрывался медленно, но верно, интригуя скрывающейся за ним картиной, которую предстояло увидеть лишь много после. Старающаяся пробудиться воля пыталась получить доступ к разуму, дабы остановить запущенный неверный замысел, привлеченный поразительной, но ложной вседозволенностью. Ложность же выплыла, когда пальцы Мастера сжались, привлекая еще не утолившего голод к себе. Сладкая судорога одновременно соседствовала со вполне рассудочным действием - ограничителем свободы воли. Сомнительной сейчас была свобода той части воли, которая отвечала за несмелые рывки в попытках пробуждения рассудка, который тут же повелел бы осатаневшему закончить пиршество, не медля.
Понимание того, что вскоре необходимо завершать безумные пляски кровавой жажды, было у обоих где-то на задворках туманной области, отвечающей ныне за адекватное связное мышление. Но сейчас и хрупкое понимание, и холодный густой туман, и робкую волю отгородил прочный тяжелый занавес, ожидаемый, но от этого не менее удивительный - занавес воспоминания.
Атмосфера была великолепна: величия, пышности, утонченности и красоты было не занимать. Люди постепенно сливались в пеструю толпу не от смазанности движений, а от потрясающей яркости и разнообразия,которыми блистали находчивые до нарядов гости. Быстрому перевоплощению подавляющего большинства персон в горсть искрящих импрессионистских пятен служило не столько это, сколько один единственный объект, вызывающий на себя весь шквальный огонь внимания. Совсем юная девушка, напоминавшая обликом еще не раскрывшуюся розу и чья юность и свежесть от цвета кожи до прикосновений кончиков пальцев умело подчеркивалась темным облачением, стояла напротив смотревшего на нее, но они были разделены некоторым количеством ступенек. Весь ее вид словно благоволил взойти к ней, как дымка, сотканная сном, хранимым разумом как действительная часть чьей-то жизни, растворилась на удивление быстро, что напоминало даже оборвавшееся вещание телеканала, но ненадолго. Когда же картинка восстановилась, она уже не была той величественно-безоблачной с налетом аристократической скуки, как раньше...
Для разума, к которому теперь достучалась-таки упорная воля, это стало ведром ледяной воды, парализующим от неожиданного холода, проникающего противным сырым следом в заполненные обжигающим дымом остатки рассудка.
Пальцы на плече судорожно дернулись еще и еще раз, то сжимаясь, то разжимаясь, кончик языка подрагивал, передавая со временем эту дрожь сомнения и губам, ведь с одной стороны тело будто отталкивало себя всеми силами от оппонента, как бы говоря тем самым "пора", а с другой льнуло к нему снова, как пришитое, привязанное, завлеченное... Дело было за малым и разума в сопротивляющемся практически самому себе теле хватило на то самое малое, тогда-то язык и соскользнул с ранки, судорожно обводя подрагивавшие в жажде вернуться к плавно, но все же прерванному занятию. Глаза с силой зажмурились  и тут неожиданно для себя юноша прильнул своей щекой к щеке оппонента и выдохнул:
- Ну все... Хватит на сегодня...
Ослабевшие пальцы безвольно скользнули по руке, но отпустить мастера не получилось - странное приятное безволие овладело всем телом и мыслями.